Chesterton G.К. Omar and the Sacred Vine //
Chesterton G. K. Heretics. L.,
1905. p. 102-112.
Так называемая новая
нравственность не без ярости вцепилась в проблему пьянства. Энтузиасты не знают
покоя – от тех, кто выдворяет людей из ресторана в 12.30, до пылкой дамы,
которая крушит топором американские бары; но все они, почти всегда, признают,
что пить можно в одном-единственном случае: для подкрепления, как пьют
лекарство. С этим я не соглашусь ни за что на свете. Пить безнравственно и
опасно только в том случае, если выпивка для вас – лекарство. И вот почему.
Если вы пьете для удовольствия, вы гонитесь за чем-то редким – ведь, пока вы в
здравом уме, вы не ждете, что каждый час принесет вам удовольствие. Если же вы
пьете для здоровья – вы стремитесь к вещи естественной; к тому, что вам
положено; к тому, без чего вы действительно не можете обойтись. Тот, кто познал
искушение экстаза, еще может устоять; но вряд ли устоит тот, кто познал
искушение нормальности. Представьте себе, что вы даете человеку волшебное
снадобье и говорите ему: "Прими, и ты перепрыгнешь памятник!". Без
сомнения, он примет и перепрыгнет, но вряд ли он начнет прыгать день и ночь на
потеху согражданам. А вот если вы дадите снадобье слепому и скажете:
"Прими, и ты увидишь", искушение окажется много, много сильнее. Как
сможет он удержаться, заслышав цокот копыт или пенье птиц на рассвете? Не так
уж трудно отказаться от развлечения; почти невозможно отказаться от непременного
условия нормальной жизни. Всякий врач знает, как опасно давать больным
алкоголь, даже для под
крепления сил. Я совсем не хочу сказать, что, по моему мнению, нельзя дать
больному для бодрости глоток вина. Но мне кажется, что гораздо естественней и
несравненно полезней давать его здоровым просто так.
Здравая точка зрения на
выпивку покажется парадоксом, как и многие здравые мнения. Пейте от радости, но
никогда не пейте с горя. Никогда не пейте, если вам без этого плохо, – иначе вы
уподобитесь серолицему подонку.
Пейте, когда вам и без того хорошо, – и вы уподобитесь веселым крестьянам
Италии. Не пейте потому, что вам надо напиться, – это разумное пьянство, оно
ведет к смерти и аду. Пейте потому, что вам не нужно, – это пьянство неразумное
и древнее здоровье мира.
Несколько десятилетий
лежит на английской словесности славная тень восточного поэта. Перевод
Фитцджеральда [1] вобрал в себя, сконцентрировал весь темный,
пассивный гедонизм нашей эпохи. О литературных достоинствах этой книги говорить
не стоит – мало на свете стихов, в которых с такой силой соединились бы веселая
колкость эпиграммы со смутной печалью песни. Но об ее философском, этическом и
религиозном влиянии, которое не меньше ее литературных достоинств, я бы хотел
поговорить, и, признаюсь, отнюдь не в мирных тонах. Многое можно сказать против
духа "Рубайят" и волшебной ее власти. Но главное зло в том, что, к собственному, тем более – к нашему,
несчастью, эта великая книга нанесла сокрушительный удар общительности и
радости. Кто-то сказал про Хайяма: "Печальный и счастливый старый
перс". Печальным он был, счастливым – не был ни в каком смысле слова. Он
враждебен радости больше, чем пуритане.
Мудрый и прекрасный
перс лежит под розовым кустом со свитком стихов и чашей вина. Трудно поверить,
что, глядя на него, кто-нибудь вспомнит темноватую комнату, где врач отмеряет
бренди безнадежному больному. Еще труднее поверить, что это зрелище наведет на
мысль об испитом подонке, хлещущем джин в кабаке. Тем
не менее эти трое связаны воедино невеселыми узами.
Плохо не то, что Хайям воспевает вино, – плохо то, что он воспевает
наркотические свойства вина. Он призывает пить с горя. Для него опьянение
закрывает, а не открывает мир. Он пьет не поэтически, т.е. не весело и не
бездумно. Он пьет разумно, а это ничуть не поэтичней банковской сделки и ничуть
не приятнее слабительного. Насколько выше – по чувству, не по стилю – старая
застольная песня:
По кругу пустим чашу мы,
Пусть льется сидр рекою.
Ее пели счастливые
люди, славя поистине хорошие вещи – душевную беседу и братство
и короткий досуг бедняков. Конечно, почти все высоконравственные нападки на Хайяма
наивны и неверны, как всегда. Один ученый, к примеру, был так глуп, что обвинил
его в атеизме и материализме. И то, и другое почти немыслимо для восточного
человека – на Востоке слишком хорошо разбираются в метафизике. На самом же деле
христианин, читающий Хайяма, скажет, что он отводит не мало, а слишком много
места Богу. Омар Хайям исповедует тот страшный теизм, чьи адепты не могут
представить ничего, кроме Бога, и не знают ни человеческой личности, ни
человеческой воли.
Не спрашивают мяч согласия с броском.
По полю носится, гонимый Игроком,
Лишь Тот, кто некогда тебя сюда забросил, –
Тому все ведомо, Тот знает обо всем. [2]
Христианский мыслитель
– Августин или Данте – не согласится с этими строками, потому что они отрицают
свободную волю, честь и достоинство души. Высочайшая мысль христианства не
приемлет такого скепсиса не потому, что он подрывает веру в Бога, а потому, что
он подрывает веру в человека.
"Рубайят" воспевает громче всех безрадостную погоню за
наслаждением; но она не одна. Самые блестящие люди нашей эпохи зовут нас к тому
же самому сознательному культу редких наслаждений. Уолтер
Пейтер [3] говорит, что все мы – приговоренные к смерти и
нам остается наслаждаться прелестью минуты ради самой минуты. Тому же учила нас
убедительная и безотрадная философия Уайльда. Девиз
этой веры – carpe diem;
[4] но исповедуют ее не счастливые, а очень
несчастные люди. Великая радость не срывает походя
розовые бутоны – взгляд ее прикован к вечной розе, которую видел Данте.
Истинная радость исполнена духа бессмертия. Все великие комические книги –
"Тристрам" и "Пиквик",
[5] например, – просторны и неподвластны гибели;
читая их, мы чувствуем, что герои – бессмертны, а повествованию нет конца.
Конечно, острая радость
нередко бывает короткой; но это не значит, что мы мыслим ее как короткую,
преходящую и наслаждаемся ею "ради данной минуты". Тот, кто это
сделает, попытается осмыслить радость и ее разрушит. Радость – таинство как
вера, ее нельзя осмыслять. Представим себе, что человек испытывает истинную
радость. Я говорю не об эстете, взирающем на ценную эмаль, я имею в виду
яростную, почти мучительную радость – миг восторга в первой любви или миг
победы в бою. Влюбленный радуется в эту минуту отнюдь не "ради
минуты". Он радуется ради возлюбленной или, на худой конец, ради самого
себя. Воин радуется не ради минуты, а ради знамени. Он может сражаться за
глупое, ненужное дело, влюбленный может разлюбить через пять дней. Но в эту
минуту знамя для воина – вечно, любовь для влюбленного – бессмертна. Такие
мгновения пронизаны вечностью; они дают радость именно потому, что не кажутся
преходящими. Взгляните на них с точки зрения Пейтера
– и они тут же станут холодными, как сам Пейтер и его
стиль. Человек не может любить смертное, хотя бы на
недолгий срок.
Чтобы понять ошибку Пейтера, вспомним его знаменитую фразу. Он хочет, чтоб мы
горели пламенем твердым, как рубин.
Но в том-то и дело, что
пламя не может быть твердым, его нельзя ни гранить, ни оправлять. Так и чувства
человеческие нетверды и не похожи на камни; они опасны, как пламя, опасно
трогать их и даже изучать. Чтобы наши страсти стали твердыми, как драгоценные
камни, они должны стать холодными, как эти камни, – другого пути нет. И самый
сильный из всех ударов по простым человеческим радостям, самый смертельный –
клич эстетов carpe diem.
Для всех без исключения удовольствий и радостей нужен совсем другой дух – дух
робости, привкус неуверенной надежды, ребяческого страха. Страсть невозможна,
если нет чистоты и простоты; я говорю и о дурных страстях. Даже порок требует
невинности.
Не будем говорить о
том, как повлиял Хайям (или Фитцджеральд) на дела другого мира. Сейчас нам
важно, что этому миру он принес немалый вред. Пуритане, как я уже сказал, много
веселей его. Новые аскеты, сторонники Торо [6] и Толстого, куда жизнерадостнее – ведь как ни
труден отказ от вина и роскоши, им остаются все простые радости, а главное –
они не теряют способности радоваться. Торо может
радоваться закату и без чашки кофе. Толстого не радует брак – но он достаточно
здоров духовно, чтобы радоваться чернозему. Отказавшись от самых примитивных
удобств, можно наслаждаться природой. Куст хорош и для трезвого.
Но ни природа, ни вино – ничто на свете не обрадует вас, если вы неправильно понимаете радость; а с Хайямом (или Фитцджеральдом)
случилось именно это. Он не видит, что радость невозможна для того, кто не
верит в вечную радость, заложенную в природе вещей. Нас не обрадует и падекатр,
если мы не верим, что звезды пляшут нам в такт. Никто не может быть истинно
весел, кроме серьезных людей. В конце концов, человек может радоваться только сути
вещей. Он может радоваться только вере.
Некогда люди верили,
что звезды танцуют под их свирель, и плясали так, как никто не плясал с той
поры. Мудрец "Рубайят" связан с этой
древней языческой одержимостью не больше, чем с христианством. Духа вакханалии в
нем не больше, чем духа святости. Дионис и его последователи знали радость
бытия, серьезную, как у Уитмена. Дионис сделал вино не лекарством, а таинством.
Иисус Христос тоже сделал вино таинством. Для Хайяма вино – лекарство. Он
пирует потому, что жизнь безрадостна; он пьет с горя. "Пей, – говорит он,
– ибо ты не знаешь, откуда ты пришел и зачем. Пей, ибо ты не знаешь, куда и
когда пойдешь. Пей, ибо звезды жестоки и мир движется впустую, как волчок. Пей,
ибо не во что верить и не за что бороться. Пей, ибо все одинаково гадко и
одинаково бессмысленно". Так говорит он, протягивая чашу. Но на высоком
алтаре стоит Другой, тоже с чашей в руке. "Пей, –
говорит Он, – ибо мир, как это вино, пламенеет багрянцем любви и гнева
Господня. Пей, ибо ангел поднял трубу, выпей перед боем. Пей, Я знаю, куда и
когда ты пойдешь. Пей это вино – кровь Мою Нового Завета, за вас
проливаемую".
[1] Omar Khayam. Rubayyat // Transl. by
Fitzgerald E. L., 1859. Фитцжеральд, Эдуард (1809-1883) – английский поэт и переводчик;
заинтересовавшись средневековой персидской поэзией, в 1856 г. изучил персидский
язык. Перевод "Рубайят" Омара Хайяма,
вышедший в 1859 г., а затем неоднократно перерабатывавшийся и дополнявшийся, –
основной труд жизни Фитцжеральда, признанный шедевр
английской поэзии. Скептицизм и гедонизм Хайяма были заострены переводчиком
против респектабельности викторианской эры.
[2] Перевод с англ. И. Б.
Роднянской.
[3] Пейтер, Уолтер (1839-1894) – английский писатель и критик, близкий
к прерафаэлитам. С точки зрения Пейтера, единственный
выход человека из одинокого мира субъективных представлений – в поисках
красоты, в чистом искусстве и приносимом им наслаждении. Хотя под влиянием
оксфордского неокатолицизма Пейтер
порой пытался гармонизировать свой эстетизм с христианской этикой, он остался
проповедником культа художественной формы, а в конце жизни предался
пессимистическим размышлениям о гибели искусства в современной атмосфере
пошлости.
[4] Carpe diem (лат.) – лови мгновение.
[5] Речь идет о произведениях английского
классического юмора – о романе сентименталиста Лоренса Стерна (1713-1768)
"Жизнь и мнения Тристрама Шенди,
джентльмена" и романе Чарльза Диккенса "Записки Пиквикского
клуба".
[6] Торо, Генри Дейвид (1815-1862) – американский мыслитель, писатель и
общественный деятель; примыкал к философскому кружку трансценденталистов,
развернувшему романтическую критику цивилизации и проповедь духовной свободы,
самосовершенствования, пантеистического слияния с природой. Главное
произведение Торо – "Уолден,
или Жизнь в лесу" (Wolden, or
Life in the
woods, 1854), описание своеобразной
"робинзонады" автора, когда он в 1845-1847 гг., порвав с
цивилизованным миром, жил в родных местах в лесной глуши и в условиях крайнего
воздержания возделывал клочок земли на берегу Уолденского
озера.
