В каждый поворотный момент истории происходит двоякое дви-жение. С одной стороны, вырывается вперед новое, с другой - вы-тесняется старое. Когда приходит время нового, появляется индивид-пророк, который различает вдалеке его смутные и неопределенные очертания. Индивид-пророк не знает грядущего, он лишь предчувствует его. Он не может осуществить его, но он потерян и для той действительности, которой принадлежит. Однако он мирно уживается с ней, потому что она не ощущает никакого противоречия. Затем по-является собственно трагический герой. Он борется за новое, он стре-мится уничтожить то, что представляется ему отжившим, но его цель состоит не столько в уничтожении старого, сколько я осуществлении нового, и тем самым, косвенно, в уничтожении старого. Старое долж-но отступить, а для этого - предстать во всем своем несовершенстве. И здесь мы встречаемся с ироничным субъектом. Для него данная действительность уже полностью потеряла свою законность, она ка-жется ему несовершенной формой, стесняющей движения. Но нового он не знает, он знает лишь, что настоящее не соответствует идее. Ему предстоит вершить суд. Иронизирующего (Ironiker) можно в некото-ром смысле считать пророком, потому что он все время указывает на грядущее, но что это такое - не знает. Он пророк, но его положение противоположно положению пророка. Пророк идет рука об руку со своим временем, и именно из своего времени он различает грядущее. Как уже было сказано, пророк потерян для своего времени, но лишь потому, что он погружен в свои видения. Иронизирующий же вышел из рядов современников, он противопоставил себя своему времени. Грядущее скрыто от него, лежит за его спиной, а он должен уничто-жить ту действительность, против которой он так враждебно настро-ен, на которую направлен его испепеляющий взор. О его отношении к современности можно сказать словами священного писания: "вот, входят в двери погребавшие мужа твоего; и тебя вынесут" *. Ирони-зирующий - тоже жертва, и хотя он не всегда должен в прямом смысле пасть жертвой, но рвение, с которым он служит мировому ду-ху, пожирает его.

Ирония - это определение субъективности. В иронии субъект не-гативно свободен; действительности, которая должна наполнить его содержанием, не существует, он свободен от тех уз, которыми связы-вает субъекта данная действительность; но он негативно свободен, а потому неустойчив, и положение его зыбко, так как ничто его не дер-жит. Именно эта свобода, эти неустойчивость и зыбкость вдохновля-ют иронизирующего, он опьянен безграничностью выбора, и если он нуждается в утешении по поводу потери того, что отмирает, он мо-жет найти его во множестве открывающихся перед ним возможнос-тей. Но иронизирующий не отдается во власть этого вдохновения, он преисполнен лишь разрушительного вдохновения. - Но если ирони-зирующий не властен над новым, то возникает вопрос: а как же он может уничтожить старое? Он уничтожает данную действительность с помощью самой же данной действительности, необходимо только помнить, что новое присутствует в нем (гр), как возмож-ность. Уничтожая действительность с помощью самой действитель-ности, он оказывает услугу мировой иронии. Гегель замечает в своей "Истории философии", что всякая диалектика "допускает истинность того, что непосредственно принимается за истинное, но лишь для то-го, чтобы дать выявиться тому внутреннему разрушению, которое со-держится в этих же самых допущениях, и мы можем это назвать все-общей мировой иронией"*. Это очень верное понимание мировой иронии. Каждая отдельная историческая действительность есть лишь момент в осуществлении идеи, и поэтому в ней заключен зародыш ее гибели.

Это особенно отчетливо видно в иудаизме, чье значение как переходного момента особенно велико. Глубокая ирония в отношении к миру видна уже в том, что он потребовал от людей исполне-ния заведомо неисполнимых заповедей и пообещал взамен заведомо недостижимое блаженство*. Из исторического отношения иудаизма к христианству явствует, как иудаизм сам себя уничтожил. Пришествие Христа, несомненно, - поворотный момент в истории, и здесь тоже дает о себе знать ироническая формация. Она связана с образом Ио-анна Крестителя. Придти должен был не он **, он не знал, что долж-но было придти, и все-таки он уничтожил иудаизм. Он уничтожил его не с помощью нового, а с помощью его же самого. Он потребовал от иудаизма того, что тот хотел дать - справедливости; но справед-ливости иудаизм дать не мог и потому погиб. Иоанн Креститель уничтожил иудаизм, взрастив зерно его гибели в нем самом. При этом личность самого Иоанна Крестителя остается в тени, он лишь объективное воплощение мировой иронии, лишь орудие в ее руках. Для того, чтобы ироническая формация полностью развилась, необ-ходимо, чтобы субъект осознал свою иронию, чтобы он, осуждая дан-ную действительность, чувствовал себя негативно свободным и на-слаждался этой негативной свободой. А для этого необходима разви-тая субъективность, или точнее, по мере проявления субъективности заявляет о себе ирония. Субъективность чувствует себя противопо-ставленной данной действительности, она чувствует свою силу, за-конность и значение. Чувствуя это, она словно спасает себя из той относительности, в которой ее стремится удержать данная действи-тельность. Здесь ирония правомочна, и потому освобождение субъек-тивности служит идее, даже если ироничный субъект не вполне соз-нает это. В этом заключается гениальность закономерной, историчес-ки обусловленной иронии. Для иронии, не имеющей права на су-ществование, характерно то, что спасающий свою душу теряет ее. Су-дить же о том, правомочна ирония или нет, может лишь история.

Ранее мы уже достаточно говорили об иронии Сократа. Вся дан-ная действительность утратила для него свою законность, он был чужд всей субстанциальной действительности. Это одна сторона иро-нии; но с другой стороны, уничтожая "греческость", он использовал иронию. Его поведение по отношению к ней всегда было ироничес-ким; он находился в неведении, ничего не знал, постоянно обращался с вопросами к окружающим, он предоставил существующее самому себе, и оно погибло. Эту тактику он развил до крайнего предела, что особенно проявилось, когда против него были выдвинуты обвинения. Подобное рвение сожгло его, и в конце концов он был настигнут иро-нией, все стало зыбким для него, все потеряло свою реальность. Та-кое понимание Сократа и роли его воззрений в мировой истории так естественно закругляется в самом себе, что, я надеюсь, оно встретит сочувствие у некоторых читателей. Гегель не считает позицию Сокра-та иронией, и поэтому необходимо принять во внимание его возраже-ния. содержащиеся в некоторых его работах.

В работе "О "Посмертных сочинениях и переписке Зольгера"" Гегель опять указывает на разницу между иронией Шлегеля и ирони-ей Сократа. Мы согласны с тем, что такая разница существует, но это вовсе не означает, что позицией Сократа не была ирония. Гегель уп-рекает Шлегеля в том, что не поняв спекулятивного и устранив его, он вырывает положение Фихте о конститутивной законности "я" из метафизического контекста, выводит его из области мышления и не-посредственно применяет к действительности, благодаря чему оно развивается "в отрицание жизненности разума и истины, в низведе-ние их до видимости субъекта и чего-то кажущегося для других" **. Он обращает внимание также на то, что обозначив это превращение истины в видимость "сократовской иронией", извратили смысл по-следней. Гегель говорит о том, что, желая посрамить софистов, Со-крат всегда начинал диспут с заверений в том, что он ничего не зна-ет. Но такое поведение имеет своим результатом негативное, оно не достигает какой-либо научной цели. Сократ вполне серьезно заявлял, что он ничего не знает, значит, эти заявления были отнюдь не ирони-ческими. Я не буду останавливаться на утверждении Гегеля о безре-зультативности деятельности Сократа, я хочу выяснить подробнее, насколько серьезно Сократ воспринимал свое неведение.

Ранее мы уже говорили о том, что Сократ, утверждая, что он не знает, все-таки знал, поскольку он знал о своем незнании, но это зна-ние не было знанием о чем-то, т. е. не имело какого-либо позитивно-го содержания, и его незнание было поэтому ироническим. Мне ка-жется, что здесь прав я, а не Гегель, который безуспешно пытается раздобыть для Сократа позитивное содержание. Если бы знание Со-крата было знанием о чем-то, то тогда его незнание было бы просто формой ведения беседы. Но его ирония, напротив, находит в себе свое завершение. Его незнание серьезно и несерьезно одновременно, и на этом острие Сократ балансирует. Знание человека о том, что он не знает, является началом знания, но если он больше ничего не зна-ет, то это лишь начало. Это знание постоянно питает иронию Сокра-та. Когда Гегель, указывая на серьезное отношение Сократа к своему

незнанию, считает, что это незнание не есть ирония, он изменяет са-мому себе. Ведь когда ирония вознамеривается высказать некоторое предложение, она поступает как всякий негативный взгляд, она вы-сказывает нечто позитивное, и высказывает совершенно серьезно. Для иронии нет ничего непреходящего, она со всем расправляется ad libitum *; но если она хочет об этом сказать, то она высказывает неч-то позитивное, и тем самым в известной мере лишается своей суве-ренности. Поэтому когда Шлегель или Зольгер говорит: действитель-ность есть лишь оболочка, видимость, суетность, есть ничто, то он яв-но говорит всерьез, и тем не менее Гегель полагает, что это - иро-ния. Трудность здесь состоит в том, что в строгом смысле ирония ни-когда не может построить предложение, потому что она - определе-ние для-себя-существующего субъекта, который в непрерывной суете всему отказывает в праве на существование и по причине этой суеты не может собраться и выразить тот общий принцип, что он всему от-казывает в праве на существование. Убеждение Шлегеля и Зольгера в том, что конечное есть ничто, так же серьезно, как и незнание Со-крата. Иронизирующий всегда должен полагать нечто, но то, что он полагает, есть ничто. Воспринимать ничто серьезно можно или при-ходя к чему-то (это случается, когда ничто воспринимается спекуля-тивно серьезно), или отчаиваясь (это случается, когда ничто воспри-нимается лично серьезно). Но иронизирующий не делает ни того, ни другого, и поэтому можно сказать, что он не воспринимает ничто се-рьезно. Ирония - бесконечно легкая игра с ничто, которое не стра-шится этой игры и то и дело высовывает голову. Если ничто не восп-ринимается спекулятивно или лично серьезно, то оно, очевидно, воспринимается легкомысленно, а потому несерьезно. Согласно Геге-лю, Шлегель не воспринимал всерьез существующее как ничто, не обладающее реальностью, но тогда, по-видимому, было нечто, облада-ющее законностью для него, а значит, ирония Шлегеля была лишь формой. Можно сказать, что ирония всерьез воспринимает ничто, по-скольку она ничего не воспринимает всерьез. Она воспринимает ничто в его противопоставлении чему-то, и чтобы всерьез избавиться от че-го-то, она прибегает к ничто. Но ничто она воспринимает всерьез лишь постольку, постольку не воспринимает всерьез нечто. Так же обстоит дело и с незнанием Сократа: его незнание есть ничто, кото-рым он уничтожает любое знание. Это лучше всего видно из его по-нимания смерти. Он не знает, что есть смерть, и что будет после смерти - ничто или нечто - он тоже не знает; но это незнание он не принимает близко, наоборот, он чувствует себя свободным в этом незнании, то есть не относится к нему всерьез, но к тому, что он ни-чего не знает, он все-таки относится совершенно серьезно. - Так что, на мой взгляд, в замечаниях Гегеля нет ничего, что помешало бы на-звать позицию Сократа иронией.

В Канте воплотилась та современная спекуляция, которая, по-чувствовав себя взрослой и самостоятельной, стала тяготиться покро-вительством догматизма и уподобилась блудному сыну, потребовав-шему от отца раздела наследства. Известно, что из этого получилось. Известно и то, что спекуляции не понадобилось отправляться в даль-ние края, чтобы там пустить на ветер причитавшуюся ей долю, по-скольку делить особенно было нечего. Чем больше "я" в критицизме погружалось в самосозерцание, тем более худосочным и бесплотным оно становилось, пока в конце концов не превратилось в призрак, бессмертный, как муж Авроры. С "я" случилось то же, что и с воро-ной, у которой, как известно, от похвал лисы так закружилась голова, что она потеряла сыр. Пока рефлексия предавалась рефлексии, мыш-ление заблудилось, и каждый его шаг вперед все дальше и дальше уводил его от содержания. Здесь, как везде и всегда, действует прави-ло: прежде чем начать размышлять, необходимо занять правильную исходную позицию. Мышление не заметило, что то, что оно ищет, за-ключено в самом поиске, а так как именно там оно и не искало, то не могло найти нигде. С философией произошло то же, что и с челове-ком, занятым поиском своих очков, сидящих у него на носу; он ищет то, что у него перед носом, но именно перед носом он не ищет и по-тому вовсе их не находит.

Познающий субъект постоянно сталкивался с чем-то внешним опыту, после чего они с силой разлетались в разные стороны; это внешнее опыту - das Ding-an-sich, которая все время продолжала ис-кушать познающего субъекта (так, одна средневековая школа полага-ла, что видимые знаки причастия предназначены для того, чтобы ис-пытать веру). Это внешнее, эта das Ding-an-sich, было слабой сторо-ной системы Канта. Возникал даже вопрос, а не есть ли и "я" das Ding-an-sich. Этот вопрос поставил Фихте, и он же дал на него от-вет. Он разрешил проблему этого an sich, введя его в область мышле-ния, он сделал "я" бесконечным в "я"-"я". Продуцирующее "я" то же самое, что и продуцируемое "я". "Я"-"я" - абстрактное тождест-во. Так он бесконечно освободил мышление. Но бесконечность мыш-ления у Фихте, как и всякая бесконечность Фихте (его моральная бесконечность - стремление ради стремления; его эстетическая бес-конечность - порождение ради порождения; бесконечность Бога - развитие ради развития), - это негативная бесконечность, бесконеч-ность, в которой нет ничего конечного, бесконечность без содержа-ния. В бесконечном "я" Фихте проявился идеализм, в сравнении с которым поблекла вся реальность; акосмизм, в сравнении с которым его идеализм стал реальностью, хотя он был докетизмом (2). Фихте сделал мышление бесконечным, субъективность стала бесконечной, абсолютной отрицательностью, бесконечным напряжением и томле-нием. С этим связано значение Фихте для науки. Его Wissenschaftslehre сделало бесконечным знание, но бесконечным в негативном смысле, и поэтому вместо истины у него уверенность, не позитивная, а негативная бесконечность в бесконечном тождестве "я" с самим собой; вместо позитивного стремления, т. е. блаженства, у него - негативное стремление, т. е. чувство вины. Именно обладание негативным сообщало позиции Фихте бесконечное вдохновение и бесконечную эластичность. Канту не хватает негативной бесконечнос-ти, Фихте - позитивной. Заслуга Фихте перед методом абсолютна, благодаря ему наука выросла из части в целое. Фихте, утверждая в "я"-"я" абстрактное тождество и стремясь в своем идеалистическом царстве Ничто иметь дело с действительностью, пришел к абсолют-ному началу, исходя из которого он хотел сконструировать мир. "Я" стало конституирующим. Но "я" понималось формально, а значит, негативно, и Фихте так и не смог вырваться из вязкого плена беско-нечных molimina * начать. Ему подвластно бесконечное стремление негативного, его nisus formativus, но это стремление подобно силе тя-ги, которая, однако, никак не может придти в движение; оно подобно божественному и абсолютному нетерпению, бесконечной силе, кото-рая, однако, ничего не производит, потому что ни к чему не прило-жима. Это мощь, возбуждение, всемогущее, словно Бог; оно в состоя-нии поднять целый мир, но не обладает средством. Могучая энергия этого начала не находит применения. Чтобы мышление, субъектив-ность обрели полноту и истинность, они должны быть порождены, они должны погрузиться в глубины субстанциальности, скрыться в

Как известно, Фихте впоследствии отказался от этой точки зре-ния, снискавшей много поклонников и мало последователей, и в не-которых сочинениях пытался сгладить и преуменьшить былую (гр)*.

Такая ирония не оказывала услуги мировому духу. Не момент данной действительности должен был подвергнуться отрицанию и вытесниться новым моментом; эта ирония отрицала всю историчес-кую действительность для того, чтобы освободить место для дей-ствительности, созданной ею самой. Не субъективность проявлялась в этом - субъективность уже присутствовала в мире - а чрезмерная, экзальтированная субъективность, вторая степень субъективности.

Действительность (историческая действительность) имеет двоя-кое отношение к субъекту: с одной стороны, она - дар, от которого нельзя отказаться, с другой стороны, она - задача, которая должна быть осуществлена. В отношении иронии к действительности сущест-вует напряженность, которая проявляется хотя бы в том, что ирония в значительной мере критична. Критичен как иронизирующий фило-соф (Шлегель), так и иронизирующий поэт (Тик). Седьмой день они явно использовали не для отдыха, а для критики. Но как правило, критика исключает симпанию, и существует род критики, который так же мало что признает существующим, как подозрительность по-лицейского мало кого признает невиновным. Но критике теперь под-вергались не классики, не сознание, как у Канта, а сама действитель-ность. В действительности многое может быть объектом критики, и вполне возможно, что зло в понимании Фихте - леность и кос-ность - часто торжествовало, а его vis Inertiae ** достойна порицания, другими словами, многое из существующего было недействительным и должно было быть удалено. Но ведь это вовсе не повод подвер-гать критике действительность в целом. Общеизвестно, что Шлегель был критичен; я думаю, что со мной согласятся, что и Тик был кри-тичен. Нельзя ведь отрицать, что полемика в его драмах направлена против мира, и что сами драмы для своего понимания требуют инди-вида, достаточно развитого именно в полемическом отношении. Это обстоятельство явилось, кстати, одной из причин того, что они не за-воевали той популярности, которой достойны, если принять во вни-мание их гениальность.

Говоря, что действительность выступает как дар, я выражаю отношение индивида к прошлому. Для индивида прошлое законно, его нельзя игнорировать. Для иронии же прошлого не существует, и связано это с тем, что она возникла из метафизических рассуждений. Она перепутала вечное "я" с преходящим. Но у вечного "я" нет про-шлого, значит, нет его и у "я" преходящего. Однако, вынужденная соблюдать правила приличия, ирония допустила существование прошлого, но только такого прошлого, над которым она чувствовала свою власть и которым могла играть, как ей вздумается. Ирония ве-ликодушно смилостивилась над мифологической частью истории - легендами и сказаниями. Собственно же история, та, где истинный индивид позитивно свободен, поскольку укоренен в ней своим про-шлым, должна была отступить. В этой ситуации ирония повела себя как Геркулес в битве с Антеем, которого нельзя было победить, пока он стоял на земле. Как известно, Геркулес приподнял Антея и побо-рол его. Точно так же поступила и ирония с исторической действи-тельностью. По мановению руки вся история превратилась в миф, сказание, сагу, легенду, и ирония опять стала свободной. И опять она была вольна выбирать и вытворять все, что заблагорассудится. Осо-бенно вольготно она чувствовала себя в Греции и в Средневековье. При этом она не утруждала себя историческими изысканиями, кото-рые, как ей было известно, не что иное, как Dichtung und Wahrheit. То она жила в Греции и под прекрасным греческим небом наслажда-лась каждым мгновением в размеренном течении наполненной гармо-нией жизни; она жила там, и окружающее было ее действительнос-тью. Но затем она пресыщалась такой жизнью и отталкивала от себя эту совершенно произвольно выбранную ею действительность, и та вскоре исчезала. Законностью, и абсолютной законностью, "греческость" обладала для иронии не как момент мировой истории, а лишь в силу того, что доставляла иронии удовольствие. А то вдруг она оказывалась в глухой чаще средневековья, прислушивалась к таин-ственному шепоту ее деревьев и вила гнезда в их густых кронах, или пряталась в его темных укромных уголках, одним словом, искала свою действительность в средневековье, общалась с рыцарями и тру-бадурами, могла влюбиться в какую-нибудь благочестивую девицу, картинно восседающую верхом и с соколом-охотником на вытянутой правой руке. Но как только эта любовная история теряла для иронии свою законность, все средневековье начинало отдаляться в бесконеч-ности, а его след в сознании становился все слабее и неопределеннее. И средневековье обладало законностью для иронии не как момент мировой истории, а лишь потому, что принесло ей столько радости. То же самое повторяется во всех областях теории. Вдруг та или иная религия становится абсолютной для иронии, но при этом иро-ния прекрасно сознает, что причиной тому - ее собственное желание и ничего более. В следующее мгновение ей захочется чего-то другого. Так, она поучала, как в "Натане Мудром", что все религии одинако-во хороши, но что христианство, может быть, хуже других; а потом вдруг, ища удовольствия в разнообразии, объявляла себя христиан-кой. То же самое происходит в области науки. Ирония сулила и

Действительность для индивида еще и задача, которая должна быть реализована. Можно подумать, что уж здесь-то ирония в состо-янии продемонстрировать свою сильную сторону; ведь когда она вышла за пределы данной действительности, то, должно быть, она имела нечто подходящее ей взамен. Но это совсем не так. Когда иро-нии удалось преодолеть историческую действительность и сделать ее невесомой, ирония сама тоже стала невесомой. Ее действитель-ность - это всего лишь возможность. Для того, чтобы действующий индивид смог решить задачу реализации действительности, он дол-жен чувствовать себя звеном в обшей цепи, он должен ощущать груз ответственности, должен чувствовать и уважать соседствующие с ним звенья. От этого ирония свободна. Она чувствует в себе силу начать все с начала, если ей это нужно. Минувшее никак не связывает ее. В теоретическом отношении бесконечно свободная ирония наслаждает-ся своим критицизмом, в практическом смысле она наслаждается схожей божественной свободой, не знающей ни оков, ни цепей, безу-держно и самозабвенно играющей и резвящейся, словно Левиафан в море. Ирония свободна, свободна от печалей и горестей действитель-ности, но она свободна и от ее радостей, от ее благословения; ведь для нее нет ничего выше ее самой, и некому благословить ее, потому что меньшее всегда благословляется большим. Но именно этой сво-боды и жаждет ирония, и поэтому она отваживается на большее, чем она способна, и боится лишь чрезмерных, избыточных впечатлений. Только обретение такой свободы означает начало поэтической жиз-ни. а как известно, одно из требований иронии - необходимость жить поэтической жизнью. Однако под поэтической жизнью ирония понимает нечто иное и большее, чем понимает под этим выражением любой разумный человек, умеющий уважать человеческое достои-нство и ценить истинное в человеке. Поэтическая жизнь для иро-нии - это не художническое начало, приходящее на помощь божест-венному в человеке, затаенно прислушивающееся к звучанию своеоб-разного в индивидуальности, предупреждающее все его движения с тем, чтобы дать ему проявиться в индивиде, а всей индивидуальнос-ти - гармонически развиться в пластичный, в себе закругляющийся образ. Поэтическая жизнь для иронии - "в то же самое, что для бла-гочестивого христианина, воспринимающего жизнь как воспитание, как созидание, которое, однако, не должно изменить его (потому что Бог для христианина не обладает тем бесконечным негативным могу-ществом, каким он обладает для мусульманина; для мусульманского Бога одинаково возможны как человек величиной с гору, муха вели-чиной со слона, так и гора величиной с человека и слон величиной с муху, потому что все может быть совершенно иным, чем оно есть), а просто должно взрастить те семена, которые сам Бог заронил в чело-веке, а христианин уверен в своей реальности для Бога. Христианин приходит на помощь Богу, становится его сотрудником в том благом деле, которое начал сам Бог. Под поэтической жизнью ирония пони-мает не только протест против того убожества, которое есть не что иное, как жалкое порождение окружающей среды, не только протест против заурядности, которой, к сожалению, мир достаточно богат, под поэтической жизнью она понимает нечто большее. Одно дело - поэтически творить себя, другое - быть поэтически творимым. Хри-стианин поэтически творим, и в этом смысле любой бесхитростный христианин живет гораздо более поэтической жизнью, чем многие та-лантливые люди. Поэтически творящий себя в греческом понимании тоже признает наличие поставленной перед ним задачи, и ему поэто-му чрезвычайно важно осознать изначальное в себе, а это изначаль-ное - тот предел, до которого он может поэтически творить, те гра-ницы, в которых он поэтически свободен. У индивидуальности есть цель, абсолютная цель, и вся ее деятельность направлена на достиже-ние этой цели, на получение наслаждения в процессе ее достижения;

Но вернемся к замечанию о том, что одно дело - быть поэти-чески творимым, и другое - поэтически творить самого себя. Для то-го, кто позволяет себя поэтически творить, существует определенная взаимосвязь, в которую он должен быть вовлечен, чтобы не быть ни-чего не значащим словом, вырванным из своего окружения. Для иро-низирующего эта взаимосвязь, которую он назвал бы довеском, не обладает никакой значимостью, и, не имея возможности приспосо-бить себя к своему окружению, он создает окружение по своему об-разу и подобию, то есть он поэтически творит не только самого себя, но и окружающий его мир. Иронизирующий стоит, гордо погружен-ный в себя, молчаливо наблюдает за проходящими мимо людьми, как Адам за зверями и скотами, и не находит подобных себе. Так он постоянно приходит в столкновение с действительностью, которой принадлежит, и поэтому стремится отменить конституирующее в дей-ствительности, то. что упорядочивает и скрепляет ее: мораль и добро-детель ^. И здесь мы приближаемся к тому моменту, который вызы-вал наибольшие возражения со стороны Гегеля. Все существующее в окружающей иронизирующего действительности обладает для него лишь поэтической законностью, ведь он живет поэтической жизнью. Данная действительность теряет свою законность не потому, что она отжила и должна быть заменена более истинной, а потому, что иро-низирующий - это вечное "я", которому никакая действительность не адекватна. Иронизирующий ставит себя вне морали и добродете-ли, против чего выступает, кстати, Золъгер, добавляя при этом, что под иронией он понимает нечто иное. Собственно, сказать, что иро-низирующий ставит себя вне морали и добродетели, все же нельзя, но он живет слишком абстрактно, слишком метафизично, в чрезмер-ной степени руководствуясь эстетическими соображениями, что не позволяет ему достичь конкретности морального и добродетельного. Для него жизнь - драма, и больше всего его занимают ее замыслова-тые хитросплетения. Он всегда - зритель, даже тогда, когда он -действующее лицо. Он делает свое "я" бесконечным, делает его неве-сомым и мимолетным метафизически и эстетически, и если оно в своем эгоизме иногда сужается и сжимается до предела, то иногда оно может распахиваться так широко и свободно, что вмещает в себя целый мир. Иронизирующий восторгается подвигом самопожертвова-ния, как восторгается им зритель в театре; он - суровый критик, всегда знающий, когда самопожертвование становится неискренним и пошлым. Он и сам может раскаиваться, но лишь эстетически, а не нравственно. В момент раскаяния он эстетически оценивает свое рас-каяние, взвешивает, верно ли оно с поэтической точки зрения, подошло ли бы оно в качестве реплики поэтическому персонажу.

С величайшим поэтическим вдохновением иронизирующий тво-рит себя и окружающий мир, который становится миром возможностей и условностей, а его жизнь теряет тем временем присущую ей непрерывность. Он полностью растворяется в настроении, вся его жизнь - лишь смена настроений. Разумеется, переживание настрое-ния может быть в высшей степени истинно, и нет земной жизни на-столько абсолютной, что она не ощущала бы противоречия, заклю-ченного в переживании настроения. Но в здоровой жизни настроение всего лишь потенсация (Potensation) той жизни, которой живет чело-век. Искренне верующий знает мгновения, когда религиозное чувство с необычайной силой с живостью охватывает его, и он не становится язычником, когда такое настроение проходит. Чем более здоровой и серьезной жизнью он живет, тем более стремится овладеть своим на-строением, то есть тем более стремится подчиниться ему и тем самым спасти свою душу. А в иронизирующем нет непрерывности, и проти-воположные настроения постоянно сменяют друг друга. Он то бог, то песчинка. Его настроения так же случайны, как превращения Брах-мы. Так иронизирующий, который мнит себя свободным, подчиняется страшному закону мировой иронии и становится рабом, обреченным на ужасное рабство. Но ведь иронизирующий - творец, и поэтому, хотя он игрушка в руках мировой иронии, это не всегда выглядит так. Он все творит поэтически, настроение тоже. Чтобы быть по-на-стоящему свободным, он должен подчинить себе настроение, одно настроение должно мгновенно сменяться другим. Если же иногда на-строения сменяют друг друга слишком беспорядочно и поспешно и иронизирующий замечает, что что-то не в порядке, он пускает в ход всю мощь своего поэтического воображения. Он воображает, что он сам вызывает настроение, он творит и сочиняет до полного духовно-го изнеможения, и лишь тогда перестает. Поэтому, само настроение не обладает для иронизирующего реальностью, и он чаще всего выра-жает свое настроение в форме противоречия. Его горе скрывается за высокомерным инкогнито шутливого тона, его радость облачена в го-рестные восклицания. То по дороге в монастырь он заглядывает на Венерину гору, то по пути на Венерину гору заходит помолиться в монастырь. Научный поиск иронии также подвержен настроению. Это больше всего порицает Гегель у Тика. Из переписки Тика с Золь-гером видно: то ему все ясно, то он опять в поиске, то он догматик, то сомневающийся, то он - Якоб Бёме, то - грек, и тому подобная смена настроений. И однако должно существовать нечто, что сглажи-вает эти противоречия, должно существовать некое единство, в кото-ром растворяются резкие диссонансы настроений, и при ближайшем рассмотрении такое единство обнаруживается в позиции иронизиру-ющего. Скука - вот та единственная непрерывность, которою распо-лагает иронизирующий. Скука, эта бессодержательная вечность, это безрадостное блаженство, эта поверхностная глубина, эта голодная пресыщенность. Скука - именно та негативная общность, в которой в индивидуальном сознании исчезают противоречия. Никто не будет отрицать, что и Германия, и Франция в наши дни наводнены подоб-ными иронизирующими, и им больше нет нужды быть посвящаемы-ми в тайны скуки каким-нибудь заезжим лордом, странствующим членом Сплин-клуба; как никто не будет отрицать, что некоторые из их юных последователей 13 в молодой Германии и в молодой Фран-ции давно бы уже умерли от скуки, если бы соответствующие прави-тельства не проявили о них отеческую заботу и вовремя не аресто-вали их, дав им тем самым пищу для размышлений. Если кому-ни-будь нужен великолепный портрет иронизирующего, из-за раздвоен-ности существования испытывающего недостаток в существовании, я могу напомнить об асе Локи.

Выше уже упоминалось о том, что в своих лекциях по эстетике Зольгер говорит об иронии как об условии любого произведения ис-кусства. Если мы сейчас в связи с этим скажем, что поэт должен иронически относиться к своему произведению, то тем самым будем иметь в виду нечто иное. Как мастера иронии часто превозносят Шекспира, и нет никакого сомнения в том, что это справедливо. Шекспир, однако, никогда не позволяет субстанциальному содержа-нию улетучиваться, превращаясь в нечто все более легкое и возвы-шенное, а если его лирика иногда и достигает высот безумия, то это безумие все равно содержит значительную долю объективности. Шекспир иронически относится к своему произведению именно для того, чтобы восторжествовало объективное. И тогда ирония одинако-во присутствует везде, она подмечает и выделяет каждую мелочь для того, чтобы все было соразмерно, чтобы все смогло проявиться, чтобы в микрокосмосе произведения установилось то истинное рав-новесие, которое сделало бы произведение устойчивым. Чем большие противоречия заключены в движении, тем больше иронии необходи-мо для того, чтобы сдерживать своенравных духов, стремящихся выр-ваться наружу, и управлять ими. Чем больше иронии, тем свободнее и вдохновеннее поэт парит над своим творением. Ирония не присут-ствует в каком-то отдельном месте произведения, оно все проникнуто ею, и она тоже иронически сдержана. Ирония освобождает одновре-менно и поэта, и его творение, но чтобы это произошло, поэт сам должен быть властелином иронии. Но из того, что поэту в творчестве удается властвовать над иронией, вовсе не следует, что он властвует над ней и в той действительности, которой сам принадлежит. Обыч-но говорят, что частная жизнь поэта никого не касается. Это вполне справедливо; но здесь хотелось бы напомнить о том несоответствии, которое часто возникает в связи с этим.

Это несоответствие приобретает тем большее значение, чем менее поэт задерживается в непосредственности гениального. Чем более он от нее отдалился, тем острее для него необходимость в общем миро-воззрении, а значит, и необходимость властвовать над иронией в своем индивидуальном существовании; тем острее для него необходи-мость быть в определенном смысле философом. Если эти условия вы-полняются, тогда поэтическое произведение имеет не только внешнее отношение к поэту, и он может видеть в нем один из моментов свое-го собственного развития. Так, поэтическое существование Гете было настолько грандиозно, что совпало с его действительностью. Но и здесь проявляется ирония, хотя - надо подчеркнуть - сдержанная ирония. Для романтика его поэтическое произведение или любимчик, в котором он души не чает и про которого он и сам не знает, как он появился на свет, или нечто, вызывающее отвращение. И то и другое, разумеется, неверно, истина же состоит в том, что отдельное произве-дение есть лишь момент. У Гете ирония была в полном смысле сдер-жанным моментом, она была духом, служащим поэту. С одной сторо-ны, благодаря иронии произведение закругляется в самом себе; с дру-гой стороны, оно предстает в качестве момента, и все поэтическое су-ществование также закругляется в себе благодаря иронии. Профессор Хейберг как поэт придерживается такого же взгляда; каждая написан-ная им строка представляет собой пример внутренней экономии иро-нии в произведении, и все его творчество проникнуто единым осоз-нанным стремлением, ставящим каждое произведение на предназна-ченное ему место в Целом. Здесь ирония сдержана, сведена к момен-ту; сущность есть не что иное, как явление, явление есть не что иное, как сущность; возможность не настолько жеманна и высокомерна, что не желает осуществиться в какой-нибудь действительности, а действительность есть возможность. Гете всегда разделял это воззре-ние и неустанно претворял его в жизнь.

Сдержанная, обузданная в своей дикой, разрушительной беско-нечности ирония никоим образом не теряет своего значения и не ут-рачивает своих полномочий. Наоборот, только когда индивид пра-вильно настроен, а это достигается ограничением иронии, ирония об-ретает свое истинное значение, свою истинную законность. В наше время много говорится о значении сомнения для науки; а ирония для частной жизни является тем, чем сомнение - для науки. И поэтому подобно тому, как ученые утверждают, что нет истинной науки без сомнения, с полным правом можно утверждать, что нет подлинно че-ловеческой жизни без иронии. Сдержанная ирония производит дви-жение, обратное тому, которое совершает ничем не сдерживаемая. Ирония устанавливает предел, делает конечным, ограничивает и со-общает тем самым истинность, действительность, содержание; она наказывает и карает и сообщает тем самым устойчивость и консис-тенцию (Consistents). Ирония - мастер наказывать, но боится ее лишь тот, кто ее не знает, и тот любит ее, кто ее знает. Тому, кто сов-сем не понимает иронии, кто совершенно глух к ее шепоту, тому не достает ео ipso того, что называется абсолютным началом частной жизни, того, что в отдельные минуты крайне необходимо для частной жизни, - купели обновления и омоложения, очистительного креще-ния иронией, которое вызволяет душу из конечности ее жизни, какой бы наполненной эта жизнь ни была; ему не знакомы те свежесть и бодрость, какие испытываешь, когда, если становится слишком душ-но, делая выдох, бросаешься в море иронии, не с тем, разумеется, чтобы остаться там, а с тем, чтобы освеженному, радостно и легко, снова выйти на берег.

Можно, пожалуй, согласиться с тем, кто иногда с большим высо-комерием говорит о буйстве и безудержности бесконечного стремле-ния иронии, но если ему неведома бесконечность иронии, скрытая в ней, то он не возвышается над иронией, а стоит ниже ее. Так проис-ходит всегда, когда остается незамеченной диалектика жизни. Необ-ходимо мужество, чтобы не поддаться изощренным или сочувствую-щим уговорам отчаяния, советующего вычеркнуть себя из числа жи-вущих; но отсюда совсем не следует, что любой торговец колбасой, погрязший в сытости и самодовольстве, обладает большим мужест-вом, чем поддавшийся отчаянию. Необходимо мужество, когда горе постигает тебя, когда оно пытается подменить радость - печалью, желание - тоской, надежду - воспоминанием; тогда необходимо мужество, чтобы хотеть радоваться. Но отсюда совсем не следует, что любое великовозрастное дитя со своей слащавой и бессмысленной улыбкой, лучащимся радостью взглядом обладает большим мужеством, чем тот, кого сломило горе, кто разучился улыбаться. Так же и с иронией. И поэтому если и нужно предостеречь от иронии как от ис-кусителя, то нужно и воздать ей хвалу как наставнику. Именно в на-ше время необходимо воздать ей хвалу. Наука в наше время достигла таких огромных результатов, что в трудом может увязать их с до-стигнутым ранее; проникновение не только в человеческие, но и бо-жественные тайны обходится так дорого, что представляется доволь-но сомнительным. Радуясь достигнутому результату, люди в наше время забыли, что результат не имеет никакой ценности, если он не заработан. Горе тому, кто не допускает мысли, что ирония может предъявить счет. Ирония, как и Негативное, - путь; не истина, но путь *. Каждый, у кого есть результат как таковой, не владеет им; по-тому что он не знает пути. Когда вступает в свои права ирония, она указывает путь, но не тот путь, которым вообразивший себя владею-

Истинность иронии как сдержанного момента заключается в том, что она делает действительной действительность, в том, что она дела-ет надлежащий акцент на действительности. Этим я вовсе не хочу на манер Сен-Симона обожествлять действительность или отрицать, что в каждом человеке существует или, по крайней мере, должно су-ществовать стремление к высшему и более совершенному. Но это стремление не должно выхолащивать действительность, наоборот, со-держание жизни должно стать истинным и значительным моментом высшей действительности, чьей полноты жаждет душа. Действитель-ность приобретает свою законность именно как момент высшей дей-ствительности, а не как чистилище; ибо душа очищается не тем, что покидает жизнь обнаженной и беззащитной, но тем, что уподобляет-ся истории, в которой сознание последовательно проживает себя, при этом блаженство состоит не в том, чтобы все забыть, но в том чтобы во всем присутствовать. Действительность не должна отбрасываться за ненадобностью; желание должно быть здоровой любовью, а не по-пыткой изнеженного и безвольного индивида украдкой покинуть мир. Оправданно стремление романтизма к высшему, но как не дано человеку разъединить то, что соединено Богом, так не соединить ему и того, что Богом разъединено; а подобное болезненное стремление это попытка достичь совершенства раньше срока. Действительность обретает свою законность через действие. Но действие не должно подменяться глупой суматошностью, оно должно содержать и себе априорность, чтобы не раствориться в бессодержательной бесконеч-ности.