БИБЛИОТЕКА      РЕСУРСЫ      ПУБЛИКАЦИИ      НОВОСТИ      ОБЪЯВЛЕНИЯ     ПОЧТА

Сопоставляя и сравнивая в человеке его значения как ноумена и феномена, можно отметить ряд важных для дискурса обстоятельств. Прежде всего, человек как ноумен существенно зависит от тех условий, которые объективно детерминируют его существование среди других людей, таких же, как и он. Для человека как феномена эта зависимость не имеет столь существенного значения, ибо он (как феномен) сам создает и выстраивает из этих зависимостей те или иные особо значимые объективные отношения, придавая им свой конкретный смысл и свою значимость. Эти объективно создаваемые отношения становятся коллективной “плотью” только тогда, когда они включаются в феноменальность “другого” человека, пронизывая последнего насквозь, вплоть до ноумена. Если эти отношения повисают в феноменальности воображаемого “другого” и не пронизывают последнего как ноумена (т.е. не реализуются в бытии “другого”), то они, по своей сути, являются иллюзиями, фантазиями, воображениями, мечтами того, кто их создает, т.е. они являются питательной почвой для осуществления различных искажений и ограничений в познании истины.

Таким образом, ноумен и феномен являются особыми формами, в которых реализуется механизм человеческой саморефлексии, объясняющий природу возникновения социальной реальности. В своем чистом виде ноумен и феномен – это непересекающиеся теоретические проекции, выражающие абстрактного человека. Именно потому, что они не пересекаются, между ними и конституируется сама возможность для возникновения дискурса. Ноумен – это то “Я”, которое представляет собой “нечто-не-мое-во-мне”, а феномен, - наоборот, - “нечто-мое-не-во-мне”. Ноумен в человеке каузально предшествует феномену, а феномен функционально предшествует всему тому, что в человеке делает ноумен. Феноменально рефлексируя бытие для себя, человек функционально восполняет каузально утраченную первичность своей непосредственной связи с бытием. В результате этого, имманентная связь, феноменально возникающая между людьми, может быть своеобразно реализована в социальном механизме уравнивания людей, доводящего их до отношений дружбы. Функционально это возможно только в пределах взаимно признаваемой феноменальности одного в отношении к другому. Человек же как ноумен лишен такой функциональной возможности выстраивания своих отношений.

Пока коллективное тело существует на феноменальном уровне воображаемых человеческих отношений, оно имеет облик “фетиша”. Феноменальность “другого” позволяет проективно конституировать в этом воображаемом облике особую протяженность в виде “невидимых” отношений одного человека к другому. В результате, феноменальность “другого” получает здесь силовое наполнение, - оно включается в человеческий ноумен таким образом, что может либо стягивать отношения людей, либо растягивать их. Стягивание отношений реально сближает людей настолько, что их отношения овеществляются в особом социальном механизме дружбы. Этот механизм задает такие общие формы совместной жизни как сотрудничество, сплоченность, солидарность, преданность, доверчивость, откровенность, заботливость и т.д. Не зря в народе говорят: “Скажи мне кто твой друг, и я скажу кто ты”. Растягивание отношений между людьми отдаляет их, что получает овеществленную реализацию в социальном механизме вражды и в появлении таких общих форм жизни как противоборство, неприязнь, скрытность, настороженность, отверженность и т.д. Человек разными своими сторонами включается в эти социальные механизмы и ситуационно реализует себя в отношении к "другому" в образе друга или врага. Дружба и вражда - это два полюса, составляющих один из внутренних источников движения социальной реальности.

Конечный результат вражды ведет к социальной “механике” необходимого и неизбежного разделения людей на победителя и побежденного. Ответом истины на такое разделение людей является актуализация среди них проблемы свободы как побежденного от победителя (очеловечивание свободы), так и победителя – от плодов своей победы (расчеловечивание свободы). До тех пор, пока истина не реализована в социальной реальности в качестве способа объективного преодоления такого принудительного разделения людей, она будет выступать как трансцендентная необходимость свободы именно там и тогда, где и когда принудительное разделение людей возникает и существует. Феномен свободы существует в данном смысле как трансцендентное выражение в бытии самого факта “насилия” над истиной, помимо которого социальная реальность возникнуть и осуществиться так просто не может. Снятие той негативности, которую порождает социальная “механика” разделения людей (вплоть до их прямой вражды), осуществляется только благодаря обретению и последующему воплощению истины. Только истинная картина положения дел может актуализировать интенцию свободы, снимающей негативный плод насильственного разделения людей, ведущего их к неравенству.

Таким образом, социальная “механика” принудительного уравнивания людей, возникающего в ходе их дружбы, порождает негативность иного рода, где человек поставлен перед необходимостью проблематизировать свое равенство с другими. Но это открытие человек сделает лишь благодаря последующему обретению отчужденной им истины, над которой он сам же совершил имманентное насилие, вступив в отношения равенства с друзьями. До тех пор, пока истина принудительного равенства не открыта, и отношения господствующего равенства в отношениях людей не преодолены, эта истина в сознании человека испытывает имманентное насилие со стороны дружбы. Здесь, воистину, дружба вдруг становится дороже самой истины. Этот парадокс стоит большего внимания, чем мы себе можем представить.

Для более детального осмысления проблемы насилия дружбы над истиной можно было бы проанализировать известное высказывание Аристотеля: "Платон мне друг, но истина дороже". Второе высказывание в качестве антитезиса можно привести из фольклора кавказской народной мудрости: "Друга, кунака и гостя цени больше, чем себя". Синтезом в решении данной проблемы будет полученный результат в поиске причин насилия дружбы над истиной. Для выработки исходных представлений заметный результат дает метод герменевтической интроспекции. Здесь, прежде всего, спрашивается: что я ценю выше - истину или дружбу? Ясно, что как дружба, так и истина являются общепризнанными атрибутами дискурса. Их функциональная асимметричность служит мощным источником, питающим "древо" человеческих отношений. Дружба предполагает мое внешнее бытие в другом человеке, а истина, прежде всего, требует моего соответствия самому себе (если это "моя" истина, а не истина другого человека). В этом смысле истина, данная мне так, как я ее в себе полагаю, может кончаться там, где начинается истина другого человека. Но если другой человек мне друг, для которого мое полагание истины не безразлично, то он может принимать ее как свою. Таким образом, истина в процессе моего отношения к другому человеку может получать особое экзистенциальное воплощение в социально-образовательном дискурсе. Если эту истину начинает усваивать критически нарастающая масса людей, то такая истина сначала раскрывает перед собой генеалогические врата в историю, а затем и исторические врата в вечность.

Дружба же, в отличие от истины, всегда делает человеческую жизнь исторически бренной феноменальностью. Поэтому, разглядывая прочные позиции дружбы в отношениях между людьми, здесь можно долго удивляться и, наконец, прямо сказать словами Ф.Ницше: “Нет ничего более непонятного, как то, каким образом среди людей могло возникнуть честное и чистое стремление к истине”. Люди действительно с необходимостью совершают намеренное насилие над истиной, они оказываются вынужденными воплощать свое “мнимое право лгать из человеколюбия”.

В общей картине этого конфликта между дружбой и истиной можно обозначить три ключевых фрагмента, которые разворачиваются как в микро-истории отдельного человека, так и в макро-истории народа. Сначала дружба в отношении к истине реализуется в форме предвосхищения, в котором выражается пародия истины. Затем дружба ведет к расщеплению истины на такие элементы, множество которых выражало бы идентичный и адекватный образ истины, с которым можно иметь дело. И, наконец, дружба переваривает в себе весь метафизический сок истины, - если она смогла расщепить эту истину. В противном случае происходит банальное отчуждение той истины, которая не легла на алтарь во имя дружбы. Ведь истина как таковая всегда синкретична, неделима. Она не может состоять и составляться из частей, ибо любая часть истины - это заведомое заблуждение. Это становится особенно ясным в том случае, когда истина несет угрозу отношениям между людьми, что в свою очередь открывает перед ложью “нравственное право” на существование. Здесь можно увидеть один из подходов в понимании того, почему одни народы достойны той религии, которая им всем, вроде бы, по своему, дана свыше, а другие - нет; и почему вообще народам приходится, вступая в религиозное “братство”, “дружбу”, выбирать между ядовитой истиной и сладким предубеждением, полным "здоровых иллюзий, которые человечество использует как защиту".

Человек по своей сущности не только существует, но и мыслит свое существование, что, в свою очередь, открывает ему возможность особого отношения к себе как к предмету своего существования. Это мыслимое человеком "самосуществование" постоянно сопоставляется, соизмеряется, сравнивается с существованием "другого" человека, в котором человек объективирует свою социальную реальность. Если в данном отношении к своему существованию человек руководствуется не своей сущностью, а складывающимися обстоятельствами жизни, то его мысли вызывают в нем лишь сомнение, от которого никуда не уйти, кроме как к спасительному для данного случая нигилизму. Если же человек исходит из своей сущности и полагается на самого себя, то его мысли формируют мнение, полагаемое в качестве личностного обретения истины.